Александр Покровский - Расстрелять! – II
За это время Дима успел натараторить ему в спину:
– Вызвал меня для беседы и вдруг наклоняется ко мне, глаза вот такие бешеные, и говорит шепотом, сейчас, говорит, вода здесь будет, надо, говорит, спасаться. Влез на стол и сидит там, а сам все считает и считает. Чего-то.
Когда они ввалились к начпо, тот все еще сидел на столе в позе лотоса, обняв ящики, и, закатив глаза, занудно бредил: «И-и-и-три!»
– Даниил Аркадьевич!
– А?
Есть на флоте минуты, когда тебя удивляет вот это волосатое колченогое напротив.
– Что с вами?
На начпо еще не сошло Божье озарение.
– Так… ведь вода-а… должна… пойти… – потерянно тянул он.
– Какая вода? Очнитесь!
Начпо очнулся и захлебнулся хлынувшей злобой.
Прямо со стола он позвонил начпо флотилии.
– Этот Батонкин! – выл он в трубку. – То есть Буханкин!
Диму уволили в запас через месяц.
ЧУДОВИЩЕ
В мичмане Саахове было шестьдесят килограмм живого веса при росте от пола один метр тридцать четыре сантиметра.
Были люди в экипаже, которые мечтали его или убить, или сдать живьем в кунсткамеру Петра Первого.
Своими малюсенькими руками он мог совершить на лодке любую доступную человечеству аварию. К работе он допускался только под наблюдением. Без наблюдения что-нибудь происходило.
С начала межпоходового ремонта он брал в руки гнутую трубу и ходил с нею везде и всюду до конца ремонта,
Так он был безопасен.
– Где сейчас чудовище?
– В первом. Там редуктор ВВД травит.
– Он что, там один, что ли?
– Да…
– С ума все посходили. Он же сейчас убьется или пол-лодки разнесет.
– Да что он, совсем дурной?..
Чудовище отловили в тот момент, когда оно, прикусив язык, с вожделением откручивало предохранительный клапан редуктора высокого давления – редуктора ВВД; осторожное, как на минном поле, миллиметр за миллиметром оно крутило, останавливалось, прислушивалось ухом и опять крутило, внимательно наблюдая за всем этим своими малюсенькими, остренькими человеческими глазенками.
С той стороны его караулило четыреста килограмм.
– ПАРАЗИТИНА!!!
Так никто из людей еще не орал. Старшина команды дал ему грандиозную затрещину и тут же влет, как по футбольному мячу, стукнул ногой по заду.
Любому другому затрещина такой величины оторвала бы голову, а удар по заду оторвал бы зад.
– Убить меня хочешь?! – орал старшина. – Зарезать?! В тюрьму посадить?! Мозги захотел на переборку?! Ну, ладно тебя, дурака, убьет, черт с ним, но я-то за что страдаю?!
Через минуту старшина уже сделал редуктор и успокоился.
– Слушай, Серега, – сказал он, – лучше б тебя убило. Я вот так подумал, честное слово, ну сдал бы я эту несчастную десятку на погребение и успокоился навсегда. Сидел бы дома и знал, что все на свете хорошо: лодка не утонула, ты – в гробу…
Серега в этот момент сокрушался. В этом он был большой мастер, большой специалист. Вешал голову и сокрушался. Лучше него никто не сокрушался.
Но иногда… иногда в нем, как болезнь, просыпалась первобытная жажда труда, и тогда он удирал от всех, он исчезал из поля зрения и приходил в свой отсек. Он ходил по пустому отсеку хозяином, человеком, властелином металла; он ходил по отсеку и подходил к работе; он подходил к работе, как скрипач к скрипке перед извлечением из нее божественных звуков; он брался за работу, делал ее и… взрывался.
Однажды взорвался компрессор: блок осушки веером разнесло в мелочь; на палубе выгородки на каждом квадратном сантиметре лежал маленький рваный осколок.
Блок осушки рванул у Сереги в руках, но на нем не было ни единой царапины: Серега был целенький, как в свой первый день.
Лодку встряхнуло. Из центрального и из других отсеков в первый бежали все кто мог.
– Где чудовище? – спрашивали на бегу.
– В первом! – отвечали и молотили сильнее. Навстречу им через переборку, как слоненок из слона, вылезал Серега. Он встал наконец и затрясся курдючным задом.
Когда Серега отошел от потрясения, он рассказал, как это все произошло в его ловких ручонках. При этом он пользовался только тремя словами – "я", «оно» и «вот».
– Я – вот, – говорил он, и глаза его вылезали из орбит от пережитого, – а оно – вот! Я – вот! А оно – вот!!!
В конце концов его продали на берег.
Ходили продавать всем экипажем. Сначала предлагали всем подряд за бутылку спирта, но из-за такой маленькой посуды его никто не брал. В конце концов сговорились за ведро, А потом еще добавили.
Чудовище, покорно сменив хозяев, вздохнуло и, обмякшее, осталось на берегу.
А все остальные вздохнули и ушли в автономку.
ОЗОН
Науку теперь в одиночку не делают. Ее теперь делают большим количеством. Вот лежим мы с Вовой в каюте: он на нижней полке, я – на верхней, – а исследования наши продолжаются. Мы с ним озон посланы искать. Померещилось некоторым линзоглазым, что на подводных лодках этой дряни навалом, из-за чего они и горят, сирые. Дебилизм, конечно, но что делать: лучше меня на эту затею никого не нашлось. Как только автономкой запахло, так у всех в нашей чудной конторе, знаете ли, уши завяли, из носа чернь закапала, и гайморовы пазухи сейчас же протекли. Вот я и корячусь теперь за всех цитрусом. Это у меня двенадцатая автономка.
Когда я в первую свою собирался, с нами тоже наука мечтала отправиться. Прибыл какой-то хрен светозарный, влез он решительно в рубку, встрепенулся и еще чего-то руками хотел сделать, но как только он прорубь верхнего рубочного люка узрел, так ему сразу же как-то плохо стало: чуть в отверстие не выпал – и за сердце, и на носилки, и с пирса долой. Передал мне через кого-то чемодан со своими стеклянными глупостями – индикаторными трубками – и инструкцию на 127 листах, чтоб я не спал, не жрал, а только ходил и мерил. По телефону проинструктировал меня и отъехал.
Я немедленно вызвал своего мичмана Червякова, который всегда потел в преддверии работы, и назначил при нем себя старшим научным сотрудником, его – младшим, после чего поручил ему спустить чемодан с этим дерьмом драгоценным внутрь прочного корпуса. Червяков отправился наверх, обвязал там чемодан веревками и только собирался его в дырку окунуть, как веревки соскочили, чемодан вывалился, пролетел с веселым свистом метров двенадцать и рассыпался по палубе. Трубок уцелело только три – и все, что удивительно, на аммиак. Мы решили их на гальюне 3-го отсека испытать. Там от аммиака просто глаза резало. Зашли внутрь, дверь для приличия прикрыли и по инструкции через трубку все прососали, а она показала, что аммиака нет. Мы тогда так в отчете и отразили – аммиака нет!
Вова, между прочим, конструктор подводных кораблей. Правда, он их живьем никогда не видел, только на бумаге, а тут зашел и обомлел – теперь лежит и боится за свою жизнь малоприятную, а мы уже в море далеко. Часов шесть как от пирса оторвались.
Я ему говорю:
– Вова, ты за свое тело волосатое не беспокойся. Если эта лохань Крузенштерна тонуть начнет, лежи и не дергайся – все равно ничего не успеешь, только пукнуть: раздавит и свернет в трубочку, а аппараты наши индивидуально-спасательные, вами, между прочим, изобретенные, рассчитаны только на то, что эта железная сипидра, утонув и не расколовшись, тихо ляжет на грунт на глубине 100 метров, так что и искать его в отсеке не следует.
Чувствую, Вова подо мной заерзал, койка так и застонала жалобно. А для меня это как ветерок для прокаженного. Я вдохновился и продолжаю.
– Если пожар, – говорю, – ваши же придурки, сам понимаешь, спроектировали все так, что у нас тут как в камере внутреннего сгорания; все рядом: и горючее, и фитилек; так вот, если пожар, тоже бежать никуда не надо – на морду пристраиваешь тряпочку, смоченную в собственных сиюминутных испражнениях, потому что из-за дыма все равно ничего похожего на противогаз не найдешь, хоть держи его все время возле рта; так вот, тряпочку, чтоб не першило, на носик – и через несколько вздохов вся кровь в легких прореагирует с окисью углерода, и заснешь ты, как младенец, навсегда.
Вова опять подо мной – шур-шур, а я ему:
– А если, – говорю, – заклинка рулей на погружение, держись за что-нибудь ручками, а то еще забодаешь какой-нибудь ящик, а там – очень ценные запасные части.
Только я открыл свой рот, чтоб его еще чем-нибудь ухайдакать, как тут же из «каштана» понеслось:
– Аварийная тревога! Пожар в четвертом! Фактически! Горит…
И тут же все оборвалось; что горит, непонятно, и сейчас же топот ног – туда-сюда побежало-закричало-упало-встало-прибежало, назад на дверь бросилось.
Чую: Вова вытянулся как струна или как тетива, я не знаю, лука, что ли, – и все вытягивается и вытягивается, скоро ногами в переборку упрется, а башкой чего-нибудь наружу продавит.
